Раньше, до того как стать верующим, я не любил бывать на кладбище. Скажу больше, кладбище всякий раз напоминало о конечности моей жизни, и от этого становилось грустно. Грустно жить на земле человеку, чья жизнь конечна.
|
Жить? А ради чего? Для того, чтобы умереть? Бессмысленно все это. Здесь действительно до эволюции додумаешься. Человек появился на земле как результат цепочки положительных мутаций. Мол, мы домутировались до сознания, совести и разума. Схватится порой человек за голову: и зачем я стал человеком? Кому нужны были все эти мутации, если в конце концов я превращусь в холмик земли или жалкую горстку пепла? Тогда вполне оправданно: бери от жизни все, что в состоянии взять, пока тебя самого еще черви не съели.
Сознание, что ты слепок с вечного Образа, оправдывает твое бытие и вносит в него смысл. А мысль о предстоящей встрече с Творцом заставляет относиться к жизни ответственно. Открывается замысел: Он тебя любит, и ты дитя Его любви.
И думаешь: хорошо-то как! Только после того, как я пришел к вере, кладбище перестало быть для меня страшным местом и превратилось в «хранилище оконченных повествований».
Наше кладбище за селом в глубине леса делится на небольшое старое, начало которому было положено еще в XVII веке, и новое, но уже большое. Знаете, чем, кроме размеров, отличается наше сельское кладбище от таких же, но городских? Практически все, кто похоронен на новом кладбище, отпеты мною. В судьбе почти каждого погребенного здесь человека мною сделана последняя запись. Я молюсь о них, помню многих. Тем более что и до рукоположения много лет жил и работал с этими людьми. И знаю, что от моей молитвы в чем-то зависит их посмертное бытие. Наша с ними связь не прервалась по их кончине. Духовное попечение не прекращается и за гробом.
Церковный год с его устройством поминальных и родительских суббот и особенно пасхальным служением не позволяет нам забывать тех, кто уже ушел. И посещение могилок на Радоницу для меня всегда превращается в какое-то особое, радостное событие. Идешь на кладбище, словно в гости к друзьям, особенно к тем, кого успел полюбить еще при их земной жизни. С кем вместе молился и восстанавливал храм, моих братьев и сестер.
Церковный год с его устройством поминальных и родительских суббот не позволяет нам забывать тех, кто уже ушел
Однажды снится мне сон, как раз перед тем, как идти служить на родительскую субботу. Будто я умер, душа отлетела, и я даже увидел собственное тело. И так стало грустно и одновременно обидно, что ни с кем я не попрощался, не обнял своих малышей, матушку не поцеловал. И душа от обиды заплакала.
Вдруг мысль: а родительская? Это же сколько сейчас народу в храм придет, а службы не будет! Откуда другому священнику взяться? И душа, привыкшая к ответственности, немедленно вернулась в тело. Проснулся и обрадовался, что все это только сон. Но память о том, как плакала душа, покинувшая тело, осталась со мною навсегда. С тех пор, отпевая, я стал сопереживать умершим.
При входе на новое кладбище меня сразу же встречает Алексей. Многому я у него научился и во многом хотел бы на этого человека походить. Он умел и хотел жить. Но при всем жизнелюбии болезнь научила Алексея терпеть и смиряться. Он умирал несколько лет, но всякий раз после соборований вставал и продолжал каждое воскресенье приходить в храм и причащаться. А ушел на Вознесение Господне.
Последнее, что Алексей сказал мне, – а я успел его причастить, – было:
– Спасибо тебе, батюшка. За все спасибо.
– Христос воскресе, Алексий!
Совсем рядом ухоженная могилка младенца Сашеньки. Неизменный причастник практически всех воскресных литургий. Он утонул в Феодосии перед днем, когда должен был пойти в первый класс. Его отец, простой рабочий, не смог спасти дитя. Николай «на калыме» в свои выходные заработал денег, ими мы оплатили труд иконописцев. Три большие иконы деисусного чина в приделе святителя Николая – его жертва в память о сыне.
Однажды, уже после гибели, мальчик пришел к отцу во сне и сказал:
– Папа, я уже много где побывал, но у преподобного Александра Свирского мне нравится больше всего.
Христос воскресе, малыш! Молись там о нас.
Ирина. Ирочка, я до сих пор не могу смириться с мыслью, что ты здесь, и уже целых шесть лет. Ты не должна была умирать, тем более в таком возрасте. Красавица ты наша. Никогда не забуду: после того как соборовал тебя и причастил, ты взяла мою руку в свои, уже полупрозрачные от болезни, и, поцеловав, сказала:
– Теперь я ничего не боюсь. Спасибо тебе.
Думаю, ты не обижаешься, что я чуть ли не силком прогонял мужа от твоей могилки. Знаешь, я бояться за него начал. Что делать, как говорится, мертвые к мертвым, живые к живым. Христос воскресе, радость наша!
* * *
София, скажу тебе честно: так, как ты пекла блины, у нас до сих пор никто не печет. Ты думаешь, я шучу? На полном серьезе. Те школьники, что тогда вместе с нами убирали из храма мусор, а потом уплетали с чаем твои блины, уже выросли. У кого-то уже свои дети, а придут и все вспоминают, как мы их твоими блинами кормили.
Как же нам было трудно! Это сейчас у нас и трапезная, и приходской дом в два этажа, а тогда – все «на коленке». До сих пор удивляюсь, как ты везде поспевала. Христос воскресе! Наш премудрый человек.
Прасковьюшка! Ангел мой, моя бессменная алтарница. Сегодня Радоница и твоя восьмая годовщина рождения в вечность. Ты читала-то по слогам, а как многому меня научила. Друг мой, я благодарен Богу, что Он свел меня с тобой.
Ты, матушка, молись обо мне, чтобы и мне когда-нибудь достичь меры твоей простоты. И чтобы вот так же научиться надеяться и уповать. Ты, конечно, знаешь, что твоя младшая дочь прекратила пьянствовать, пришла в храм, молится и постоянно причащается. Сегодня она, как ты, из церкви не выходит. Так что обе твои дочери в храме.
Твоя молитва делает свое дело, даже по смерти она не теряет силу. Ты по ней все глаза выплакала, а время подошло, и она сама мне сказала:
– Все, батюшка, возврата к прошлому не будет. Какая же ты у нас умница! Прасковьюшка, Христос воскресе!
А здесь лежит мой старый знакомец, Василий Иваныч. На старости лет с ним случилась такая «проруха» – влюбился человек как мальчишка. Стихи о любви писать начал, а самому стыдно кому и признаться. А мне доверился. Придет к моему подъезду, сядет на лавочку и ждет, когда я увижу его и выйду. Тетрадку достанет, и полились «сонеты». Сколько раз, друг мой, я звал тебя в храм. Ты все обещал, да… так и не собрался. Христос воскресе, Иваныч!
Сколько раз, друг мой, я звал тебя в храм. Ты все обещал, да… так и не собрался
Вот начались богатые надгробия. Здесь, за внушительной металлической оградой, три камня. Так и есть, семья из трех человек. Петрович, предприниматель, хороший мужик, выпивавший, правда. Сына не уберег, подсадили парня из зажиточной семьи на иглу. Сколько лечили, все бесполезно. После смерти сына жена сама стала пить, да так, словно решила умереть. Жили они рядом с храмом. На церковной некогда земле дом построили, большой, красивый, жить бы в нем и жить.
Зашел как-то Петрович к нам в церковь – а я голову ломаю: где бы денег на крышу найти? Зимний храм перекрыть край как нужно. С разрушенной колокольни откололся кусок и пробил крышу. Да одновременно в нескольких местах. Мы только-только внутри стены оштукатурили. Столько трудов положили.
В церкви никого, только Петрович и я. Подошел к нему, поприветствовал. Вижу, тяжело человеку. Шутка ли – единственного сына потерять.
– Петрович, – говорю, – в память о Косте сделай доброе дело. Видел, как кирпичами с колокольни крышу побило? Пока дождей нет, помоги нам перекрыться. Ты человек состоятельный, помоги. Еще и прихожан просить буду, всем миром и сделаем. Боюсь, дожди начнутся – штукатурку внутри загубим.
Петрович помолчал. Лицо у него такое хорошее, доброе, он действительно был славный дядька. Потом и говорит:
– Знаешь, батя, я вот думал, как мне теперь жить. После смерти единственного сына. Как? И решил, что жить теперь буду только для себя. Так что, не обессудь, ищи других спонсоров.
И действительно, стал Петрович жить для себя. Машину новую купил, за границей отдохнул, одеваться стал хорошо. А потом пропал Петрович. Неделю его найти не могли. И вот иду как-то днем в храм, догоняет меня мальчишечка лет десяти:
– Батюшка, пойди погляди, что это. Я все смотрю, смотрю и никак не могу понять.
Пошли мы с ним, и привел он меня за дом к Петровичу, там у них такая огромная лужища была. Смотрю, куда мальчонка указывает, и вижу – словно надутый мешок из-под сахара плавает, а вроде и не мешок, человека напоминает. Вызвали милицию. Невестка Петровича вытаскивала его из лужи.
Говорит, видела у него во лбу дырку точно от пули. Да кто тогда разбирался.
Отпели мы его во дворе перед храмом. А через три месяца умерла и жена. Хороший дом остался, только пустой стоит.
Христос воскресе, Петрович! Ты не думай, я на тебя зла не держу. После того как ты отказался, пришел человек и сам помощь предложил, всю крышу на себя взял. Понимаешь, у Него все так. Если не ты, значит кто-то другой. Это тебе уже известно. Бедный ты человек, Петрович, никому ты не нужен, но я и тебя не забываю.
|
Какой уже год на праздник служу на могилке молодой мамочки. Переходила в Москве улицу по зебре на разрешающий сигнал светофора. И вдруг под красный вылетел джип. Наверное, была в сводке по городу за тот день про тебя крохотная заметка. Как я понял, водителя джипа оправдали. Да какая разница, оправдали его или нет. Минутный инцидент, а материнская боль не утихает все четыре года, болит сердце, и черную одежду не снимает.
Как мы привыкли к этим новостным сводкам: там погибли, там взорвались, самолет упал. А ведь все это чья-то боль, слезы, разбитые сердца, дети сироты.
Мы привыкли к новостным сводкам: там погибли, там взорвались, самолет упал. А ведь все это чья-то боль, слезы, разбитые сердца, дети сироты
Мать, Христос воскресе, не плачь, начинай молиться о своей девочке. Пока есть силы, помоги ей.
Большая мраморная плита с таким же портретом молодого парня. Юра работал на одной из заправок своего отца. Лет десять назад убили его ночью на работе какие-то наркоманы. Помню, как плакала в церкви его мама. У нас так заведено: если близкие в память о ком-то делают вклад в храм, икону заказывают, покупают подсвечник или что-то в этом роде, то мы заносим имя человека на постоянное поминовение.
Предложил то же и Юриным близким. Мама услыхала, прекратила плакать. Ко мне подходит, и тихо так:
– Ты, батюшка, только мужу моему не вздумай такое сказать. Боюсь, он тебя не поймет.
Только тогда до меня дошло: если сына оставлял ночью на заправке одного, без охраны, работать, то действительно не поймет. Больше его родные в храм не заходят.
Предали тебя, Юра, самые близкие предали. Но ты прости им; родителей, сам знаешь, не выбирают. Только вот все думаю: как они тебе в глаза посмотрят, когда ты их там встречать будешь?
На Радоницу никогда никого возле твоей могилки не бывает, но я помню тебя, твою беззлобность, поминаю иногда. Бог с ними со всеми. Христос воскресе, Юра, мы с тобой и вдвоем порадуемся.
Уже на выходе встречаю одну нашу верующую из Москвы, она год назад прямо на Пасху хоронила у нас маму.
– Раньше, – говорит, – не могла на кладбище бывать, не по себе было. А теперь сижу вот рядом с маминой могилкой, разговариваю с ней, и так на душе хорошо, уходить не хочется.
А мы, Галочка, никуда и не уходим. Это только кажется, что они где-то там, далеко от нас, а на самом деле рядом, в наших сердцах, нашей памяти и нашей молитве. Ведь любовь, если она, конечно, есть, сама знаешь, и после смерти никуда не исчезает.
Из книги прот. Александра Дьяченко «“Телефон доверия” и другие рассказы».
Изд-ва Сретенского монастыря, 2021 г.
Здесь вы можете оставить к данной статье свой комментарий, не превышающий 700 символов. Все поля обязательны к заполнению.